Час спустя Ханна, уходившая гулять с Томасом, вернулась с прогулки, повесила коротенькую жакетку возле черного пасторского пальто и с любопытством посмотрела на продетый в петлицу полосато-звездный флажок. Дверь в комнату тетушки была приоткрыта.

— Я вам вышлю эти шестьсот марок, как только Господь Бог даст мне такую возможность.

— No, по, не могу. — Обтянутый желтой кожей лоб сильно выдавался вперед. Глазные впадины походили на бойницы, в которых глубоко запрятанные, старчески сузившиеся, голубые и жесткие глазки беспокойно бегали, как два пойманных зверька.

— Я хотел на эти шестьсот марок приобрести фисгармонию, это доставит моим прихожанам немало часов духовной радости. Всевышний, когда он призовет вас к своему престолу, вознаградит вас за это.

Она метнула в него острый, материализовавшийся в стальную иглу взгляд, который, наткнувшись на спокойную мину пастора, отскочил, лишенный первоначального яда. Она упорно отмалчивалась и денег не давала. Рука ее теребила подлокотник плетеного кресла.

— Мне нужно кресло помягче, не люблю я эти новомодные штуки.

— И там я все расскажу. Вы должны оставить родным добрую по себе память… Ах, как часто будем мы говорить о вас в долгие зимние вечера.

Зверьки в бойницах вдруг опять ожили. Морщинистые руки задрали подол до самого подбородка и извлекли из кармана нижней юбки толстый кошелек.

— Но только напишите обо всем, что вы будете там рассказывать про меня.

Когда Ханна несколько минут спустя вошла в общую комнату, пастор уже сидел на диване в окружении всего семейства.

— …он собирал на бедных. О, в первом классе едут очень богатые люди. У них денег куры не клюют. Господин пастор постоянно собирает на бедных. Всем-то он желает добра.

Господин Штрихмюллер одобрительно взглянул на пастора. Желая внести, наконец, ясность в основной вопрос — капитал или проценты, — он хотел было сказать тетушке, что и она, по здешним, европейским, понятиям, весьма богатая женщина, но осекся.

Пастор, как видно, приготовился читать благодарственную молитву. Сперва он положил пустой рукав на живот, затем накрыл его сверху рукой и, пригнувшись, уставился в край стола.

Господин Штрихмюллер решительно сложил руки.

Во время молитвы он сверлил взглядом деревянный тетушкин сундук американской работы. Светло-желтого цвета метровый куб, обшитый вдоль и поперек никелированными полосами, с никелированными уголками и множеством никелированных замков, он имел явно заграничный вид, казался недоступным для взломщиков и будил самые радужные надежды.

От проклятого вопроса «проценты или капитал» у господина Штрихмюллера адски разболелась голова, и с горя он решил очень издалека навести разговор на интересующую его тему:

— Великолепный сундук!

— А ну-ка угадай, что у меня там? — лукаво спросила старуха.

«С нее, чего доброго, станет запрятать весь капитал в сундук между рубашками, вместо того чтобы перевести через банк», — подумал господин Штрихмюллер и хитро усмехнулся:

— Ну, вероятно, там у тебя твой… твои платья.

— Но, кроме платьев, у меня там…

— Вот наша вюрцбургская колбаса, — перебила фрау Люкс, ставя блюдо на стол, — и молодой картофель. Муж говорил, что вы очень любите.

— Еще как! Молодой картофель — это же объедение… Так бы я и оставила свою хорошую постель, — сказала она в твердой уверенности, что уже выдала секрет и все знают, что, помимо платьев, она уложила в сундук и постель. — Это еще мое приданое от первого брака.

Такая состоятельная! женщина — и везет с собой старую, постель? И вдруг весь тетушкин вид показался господину Штрихмюллеру до крайности подозрительным: и поношенная черная в белую шашечку шерстяная юбка, и штопаная шаль на плечах, и отнюдь не говорящие о достатке коричневые, натруженные руки, которые — как два хищных зверя, что без устали снуют взад-вперед, задевая друг друга и прутья клетки, — непрерывно находились в движении, то прячась одна в другую, то хватаясь за край стола, то вращаясь в запястьях, словно в них все еще трепетал отголосок долгой жизни, полной тяжкого труда.

Тетушка расписывала громадные земельные угодья покойного фермера.

— В прошлом месяце они опять начали строить новую ригу, такую длинную, как у нас в деревне целая улица. Расторопные, черти!

— Это на Западе строят такие стометровые риги, — пояснил пастор. — А ширина пятнадцать метров.

— Да, да, но у них уже одиннадцать таких. Стометровых. Хватило бы, кажется.

Пастор обменялся улыбкой с господином Штрихмюллером. Оба с первого взгляда прониклись друг к другу симпатией.

— Ваша тетушка никак не могла свыкнуться с тамошними масштабами.

— Конечно, конечно, я понимаю. — Все сомнения разом исчезли. В душу господина Штрихмюллера ворвалась ликующая уверенность.

— Но какая добрая, отзывчивая душа! Перед самым нашим отъездом пожертвовала в пользу моих дорогих прихожан пятьдесят долларов.

— Как же не быть добрым? Сам Господь Бог велит добрым быть.

«Пятьдесят долларов — это двести десять марок, — тотчас подсчитал господин Штрихмюллер. — Не густо! Но, может быть, она очень бережлива. Тоже не плохо!»

Ели с аппетитом. Тетушка рассказывала о болезни покойного фермера:

— …Под конец он уже и мочиться перестал. А я вот обратным страдаю! Только у меня-то это пройдет. Бог даст, поживу еще, и не один годок.

Потом тетушке долго пришлось доказывать, что ее комната выходит на юг.

— Значит, если солнце восходит там…

— Это наверняка будет южная сторона, — заверил господин Штрихмюллер и предложил пастору, который, конечно, смертельно устал с дороги, переночевать у него.

— Через два часа мне уже на вокзал… Наконец-то увижу своих стариков!

Вот и последний из американских друзей оставляет ее. Тетушка принялась беззвучно плакать.

— Но ведь вы теперь возвратились в лоно своей семьи. Я всем там расскажу, как радушно вас приняли… Вы ведь никому не будете в тягость, — сказал он в заключение, и господин Штрихмюллер насторожил уши.

Тетушка мелко-мелко по-старушечьи закивала головой.

— Только если мне здесь не понравится, я обратно поеду. Так я с ними и уговорилась. Они мне все доказывали, что надо сперва попробовать у вас пожить. Ох, и быстрые же! — Пойманные зверьки опять беспокойно забегали. — Они и всегда-то меня недолюбливали.

Все молчали. По комнате будто тихий ангел пролетел. Тетушка сидела какая-то сиротливая, заброшенная.

— Какой у вас теперь платят процент? — Она взглянула на господина Штрихмюллера.

— Сейчас не менее пяти с половиной! Об этом уж я позабочусь.

— Мало очень. Сколько же тогда будет дохода с… с пяти тысяч пятьсот марок? Это все, что у меня осталось… И потом надо же и дома что-то иметь, на обувку или там платок. Да и на вино. До чего же я люблю вино! Без вина я за стол не сажусь. — Она все продолжала говорить.

Тем